Пару слов о себе…

“На этот раз я родился в двадцать первом веке…” Так бы хотелось начать биографию героя новой книги. В этоместь что-то из личных ощущений.  Когда-то  ты  уже жил, поэтомуудивляешься тому, как ныне все  сложилось.  Сколько  надо  былослучайностей в судьбах родителей, а потом и в моей собственной,чтобы добраться до нынешнего дня. Тогда они  очень любили друг друга,  отец мой и  мать. Онабыла совсем молоденькой, она пела, у нее был хороший голос, вседетство прошло под ее песни.  Много  было  романсов,  городскихромансов девяностых годов,  иногда  у  меня  выплывают какие-тостроки-куплеты —  “И  разошлись,  как  в  море корабли…”, “Мытолько знакомы, как странно…”. Не  было  у  нас  инструмента;учить ее тоже никто не учил, она просто пела, до последних лет.Стрекот  швейной машинки  и  ее пение. Отец  был  старше ее  напару  лет. …1903  год,  год  моего  рождения  —  в  тех  местах ещедогорала  гражданская  война, свирепствовали  банды, вспыхивалимятежи.  Они  жили вдвоем  в  разных  лесничествах  где-то  подЛюбаром. Были снежные зимы, стрельба, пожары, разливы рек —первые воспоминания мешаются со слышанными от матери рассказамио тех  годах. Детство, оно  было лесное, позже – городское; обеэти струи,  не смешиваясь, долго текли и так  и остались в душераздельными существованиями.  Лесное  —  это  баня  со  снежнымсугробом, куда  прыгал  распаренный  отец  с  мужиками,  зимниелесные дороги, широкие самодельные лыжи  (а  лыжи  городские  —узкие, на которых  мы  ходили по  Десне  до самого залива.  Деснатогда  замерзала  ровно, и на ней далеко блестели  великолепныелыжни). Лучше всего  помнятся  горы  пахучих  желтых опилок вблизипилорам, бревна,  проходы  лесобиржи,  смолокурни,  и  сани,  иволки, уют керосиновой лампы, вагонетки на лежневых дорогах… Родина  писателя  – детство. Это не мое  выражение,  но  ячасто ощущаю его справедливость. О  детстве  хочется  писать  сподробностями,  потому  что  они  помнятся, краски тех  лет  нетускнеют, некоторые картинки все так же свежи и подробны. Матери-горожанке, моднице, молодой,  красивой, не сиделосьв деревне. Это я понимаю теперь, задним числом, разбираясь в ихночных шепотных спорах. А тогда  все  принималось  как благо: ипереезд  в  Киев,   и   городская  школа,  наезды  отца  скорзинками  брусники,  с  лепешками,  с  деревенским   топленыммаслом.  А  все  лето – у него в лесу, в леспромхозе, зимою – вгороде. Как старшего ребенка, первого, особо сильно тянули менякаждый к  себе. Это не  была размолвка, а было разное пониманиесчастья. Потом  все разрешилось другими обстоятельствами – отцапослали в Сибирь,  куда-то  под  Бийск, а мы с  тех  пор  сталиКиевлянами. Мать  работала  портнихой.  И дома прирабатывалатем  же.   Появлялись   дамы   —   приходили   выбирать  фасон,примеривать.  Мать  любила  и  не  любила  эту работу —  любилапотому, что  могла  проявить  свой  вкус,  художественную  своюнатуру, не  любила оттого, что  жили мы бедно, сама одеться онане могла, молодость ее уходила на чужие на-ряды. Школа  моя  пошла  всерьез  примерно с шестого  класса.  Вшколе,  на  Чубаря, оставалось  еще  несколько  преподавателейбывшего здесь  до  революции  Тенишевского  училища  – одной излучших украинских  гимназий.  В  кабинете  физики  мы пользовалисьприборами времен Сименса-Гальске на толстых эбонитовых  панеляхс  массивными   латунными   контактами.  Каждый  урок  был  какпредставление.  Преподавал  профессор   Бойко,  потом  егоученица – Светлана Александровна. Длинный преподавательский стол былкак сцена,  где  разыгрывалась  феерия  с  участием луча света,разложенного  призмами,   электростатических  машин,  разрядов,вакуумных насосов. У  учительницы  литературы  не  было  никаких   аппаратов,ничего, кроме стихов  и  убежденности, что литература – главныйдля  нас  предмет. Ее  звали  тоже Светлана Александровна.  Она  организовалалитературный кружок,  и  большая  часть  класса  стала сочинятьстихи. Один  из  лучших  наших  школьных  поэтов стал известнымгеологом,  другой  —  математиком,  третий  —  специалистом  порусскому  языку.  Никто  не  остался  поэтом.  Мне же стихи  недавались. С тех  пор у меня появилось благоговейное отношение кпоэзии,  как  к высшему искусству. В порядке самоутверждения  ятоже написал в школьный журнал, написал  о  том,  что  поразиломеня тогда —  о смерти С.  М. Кирова: Таврический  дворец,  гдестоял гроб, прощание, траурная процессия… Несмотря  на  интерес к литературе и истории, на  семейномсовете  было  признано,  что  инженерная  специальность   болеенадежная.   Я  подчинился,   поступил   на   электротехническийфакультет  и  кончил  Политехнический  институт  перед  войной.Энергетика, автоматика,  строительство гидростанций были  тогдапрофессиями,  исполненными  романтики,  как  позже  атомная   иядерная физика.  Наши  профессора  участвовали  еще  в созданииплана  ГОЭЛРО.  О  них  ходили  легенды.  Они  были  зачинателиотечественной электротехники. Они  были своенравны, чудаковаты,отдельны, каждый позволял себе быть личностью, иметь свой язык,сообщать свои взгляды, они спорили друг  с  другом,  спорили  спринятыми теориями, с пятилетним планом. Мы  ездили на практикуна  станции  Свири,  Кавказа,  на  Днепрогэс.  Мы  работали  намонтаже, на ремонте, мы дежурили на пультах.О моем увлечении никто незнал. Писательства я стыдился.Написанное казалось безобразным,жалким, но остановиться я не мог. После  окончания  института меня  направили  на  Кировскийзавод, там я начал конструировать  прибор  для  отыскания  местповреждения в кабелях. С Кировского  завода  я  ушел в Народноеополчение,  на   войну.   Не  пускали.  Надо  было  добиваться,хлопотать,  чтобы  сняли  броню. Когда пишешь  автобиографию,  пишешь  на  самом  деле пе осебе, а о нескольких разных людях, из них есть даже чужие тебе.Меня было три,  а  может, и  больше.  Довольно трудно прийти  квыводу насчет себя  и оценить, что  это за человек  жил-был  насвете, такой он разный, несовместимый. То  были  прекрасные   годы.   Я  не  думал  стать  толькописателем, литература  была  для меня всего лишь удовольствием,отдыхом, радостью, как прогулка в горы или луга. Кроме нее быларабота, главная работа – в  Лен-энерго,  в  кабельной сети, гденадо было восстанавливать разрушенное в блокаду энергохозяйствогорода. Ремонтировать кабели, прокладывать  новые,  приводить впорядок  подстанции,  трансформаторное  хозяйство.  То  и  делопроисходили аварии,  не  хватало энергии, не хватало мощностей.Меня поднимали с постели,  ночью  – авария! Надо было откуда-топерекидывать   свет,   добывать  энергию   погасшим  больницам,водопроводу, школам.  Переключать, ремонтировать… В те годы —1945-1948 – мы, кабельщики, энергетики, чувствовали себя самыминужными  и  влиятельными  людьми  в  городе.  По мере того  какэнергохозяйство восстанавливалось, налаживалось,  входило,  какговорится, в  русло,  у  меня  таял  интерес к эксплуатационнойработе. Нормальный, безаварийный режим, которого мы добивались,вызывал удовлетворение и скуку. В  это  время  в кабельной сетиначались опыты по так называемым замкнутым  сетям – проверялисьрасчеты  новых   типов   электросетей.   Я   принял  участие  вэксперименте, и ожил давний мой интерес к электротехнике. И  вдруг  я написал рассказ. Про аспирантов.  Было  это  вконце 1948 года. Назывался он “Вариант второй”. Я  принес его вжурнал  “Звезда”.  Меня  встретил  там  Юрий  Павлович  Герман,который ведал в  журнале  прозой. Его приветливость, простота икакая-то пленительная легкость отношения  к  литературе помоглимне тогда чрезвычайно.  Рассказ  был напечатан сразу, почти безпоправок. Легкость Ю. П. Германа была  свойством особым, редкимв  нашей  литературной  жизни.  Заключалось  оно   в  том,  чтолитература понималась  им  как  дело  веселое,  счастливое, присамом чистом, даже святом, отношении к нему. Мне повезло, потомуже  ни  у  кого  я  не   встречал  такого  празднично-озорногоотношения,  такого наслаждения,  удовольствия  от  литературнойработы. Рассказ “Вариант  второй”  был  опубликован  в  1949 году,замечен  критикой,  расхвален,  и  я  решил,  что отныне так  ипойдет,  так  и  положено:  я  буду  писать,  меня  сразу будутпечатать,  хвалить,  славить и т. п. К  счастью,  следующая  жеповесть “Спор через океан”, напечатанная  в  той  же  “Звезде”,была    жестоко   раскритикована.    Не    за    художественноенесовершенство, что  было  бы  справедливо,  а  за “преклонениеперед   Западом”,   которого  в  ней  как  раз   и   не   было.Несправедливость   эта   удивила,   возмутила   меня,   но   необескуражила.  Надо   заметить,   что   инженерная  моя  работасоздавала прекрасное  чувство  независимости.  Кроме того, меняподдерживала честная взыскательность старших  писателей  – ВерыКазимировны   Кетлинской,   Михаила  Леонидовича   Слонимского,Леонида Николаевича Рахманова. В Ленинграде в  те  годы  я  ещезастал замечательную  литературную  среду  —  были живы ЕвгенийЛьвович  Шварц,  Борис Михайлович  Эйхенбаум,  Ольга  ФедоровнаБерггольц,  Анна  Андреевна Ахматова,  Вера  Федоровна  Панова,Сергей  Львович   Цимбал,   Александр   Ильич   Гитович,  —  торазнообразие талантов  п  личностей,  которое  так необходимо вмолодости.  Но,  может,  более  всего  помогал  мне  участливыйинтерес  ко  всему, что я делал, Таи  Григорьевны  Лишиной,  еебасовитая беспощадность  и  абсолютный  вкус…  Она работала вБюро пропаганды Союза писателей. Многие писатели  обязаны ей. Унее в  комнатке  постоянно  читались  новые  стихи, обсуждалисьрассказы, книги, журналы… Вскоре я поступил в аспирантуру Политехнического институтаи одновременно засел  за роман “Искатели”. Вышла к тому временимногострадальная моя книга “Ярослав Домбровский”. Параллельно ив электротехнике  тоже  чего-то  завязалось и стало получаться.Напечатал несколько  статей,  от  замкнутой  сетки  я перешел кпроблемам  электрической  дуги,  тут много было  таинственного,интересного, это  требовало  времени и полной погруженности. Помолодости, когда сил много, а времени еще больше, казалось, чтоможно совместить науку и литературу. И  хотелось их совместить.Но не  тут-то было.  Каждая из них тянула к  себе все с большейсилой и ревностью.  Каждая была прекрасна. Пришел день, когда яобнаружил в  своей душе опасную трещину.  Но в том-то  и штука,что душа – это не сердце,  и разрыва души быть не может. Простонадо было выбирать. Либо – либо.  Вышел  роман  “Искатели”,  онимел успех. Появились деньги, можно было перестать держаться засвою аспирантскую  стипендию.  Но  я  долго  еще тянул, чего-тождал,  читал  лекции, работал  на  полставки,  никак  не  хотелотрываться от науки. Боялся, не верил в себя…  В конце концовэто, конечно,  произошло. Нет, не  уход в литературу, а уход изинститута. Впоследствии я иногда жалел, что  сделал это слишкомпоздно,  поздно  стал  писать  всерьез,  профессионально,   но,бывало,  жалел,  что бросил  науку.  Я  знаю,  что  “величайшаяроскошь, которую только может себе позволить  человек, – всегдапоступать так, как ему хочется”. Это слова Александра Бенуа, нолишь теперь я постигаю непростой их смысл. Я  писал  об  инженерах,  научных  работниках,  ученых,  онаучном  творчестве,  это  была  моя  тема,   мои  друзья,  моеокружение.  Мне  не  надо  было  изучать   материал,  ездить  втворческие командировки. Я любил этих людей – моих героев, хотяжизнь их  была  небогата  событиями.  Изобразить  ее внутреннеенапряжение было нелегко. Еще труднее  было  ввести  читателя  вкурс их  работы, чтобы читатель  понял суть их страстей и чтобыне прикладывать к роману схемы и формулы. Решающим рубежом  был  для  меня  двадцатый  съезд партии.Подействовал  он  разительно на  меня,  на  все  мое  поколениефронтовиков,  заставил  по-иному  увидеть  и войну, и  себя,  ипрошлое. По-иному —  это  значило увидеть ошибки войны, оценитьвыше мужество народа, солдат, себя самих… В шестидесятые  годы  мне  казалось,  что  успехи науки, ипрежде  всего  физики,  преобразят  мир,  судьбы  человечества.Ученые-физики казались  мне  главными героями нашего времени. Ксемидесятым тот период кончился, и  в  знак  прощания я написалповесть  “Однофамилец”,  где  как-то попробовал осмыслить  своеновое  или,  вернее, иное отношение к прежним моим  увлечениям.Это не разочарование. Это избавление от излишних надежд. Пережил я и  другое  увлечение – путешествиями. Впервые мыпоехали  в  1956  году  в  круиз  вокруг  Европы  па  теплоходе“Россия”.  Мы-это  группа   писателей,   в  том  числе:  К.  Г.Паустовский, Л. Н.  Рахманов, Расул Гамзатов, Сергей Орлов и я.Для  каждого  то  был первый выезд  за  границу.  Да  не в однустрану, а  в  шесть  странБолгария,  Греция,  Турция,  Франция,Италия, Швеция —  это  было открытие Европы. С  тех  пор я сталмного ездить, ездил далеко,  через  океаны – в Австралию, Кубу,Японию, США. Это была жажда увидеть, понять, сравнить. Конечно,современное  путешествие,  во  всяком случае, мои  путешествия,обходились без плена, стрельбы и тому  подобных приключений. Новсе  же  я  спускался  на  барже  по  Миссисипи,  я  бродил  ноавстралийскому бушу, жил  у сельского врача в Луизиане, я сиделв английских  кабачках,  жил  на  острове  Кюрасао… Я посетилмножество музеев,  галерей,  храмов,  бывал  в  разных семьях —испанских,  шведских,   итальянских.  Кое  о  чем  мне  удалосьнаписать. Путевые записки – жанр  привычный  и  опасно  легкий.Надо  было  потратить много сил, чтобы уйти  от  известных  мнешаблонов. Лучшим  способом был юмор. И собственные впечатления.И в  том, и в другом нет опасности  кого-то повторить. С юморомбыло, конечно,  не  просто,  поскольку  вещь  это дефицитная, анаучиться  шутить  невозможно.  Чему  угодно  научиться  можно,научиться  юмору  – нельзя. Пришлось заниматься этим как  умею.Собственные   же   впечатления  хороши  тем,  что  в  них   вседостоверно.  Но  надо  их  иметь,  эти  впечатления,  получать,вынашивать. Именно собственные, не услышанные, не навязанные… Автобиография – что  может  быть проще – она начинается…она  кончается…  она содержит…  состоит…  Но  как  ее  нираскрашивай,  она  напялена  на   манекен   бесчисленных  своихпредшественников,   написанных   в   приложение  к  еще   болеебесчисленным анкетам. Как  бы  ее ни писать, свою биографию,  в  ней  неистребимпыльный запах канцелярских папок, тяжелых шкафов и печатей… Что это за автобиография, где нет места любви, увлечениям,где нет  жены, нет дочери, нет  того, что составляло  счастье ибеду, когда ловишь каждое слово, когда  от  ссоры  и  размолвкитеряешь себя на  месяцы, когда от улыбки ребенка можешь больше,становишься лучше и ничего не страшно. Именно там  решалось – изамыслы,  и  стойкость,  и  слабости, и поступки. Там,  в  этихнаплывах любви и горечи, они созревали. Мы поженились  в дни войны: только зарегистрировались, какобъявили тревогу, и  мы просидели, уже мужем и женой, несколькочасов в бомбоубежище.  Так началась наша семейная жизнь. Этим икончилась надолго, потому что я тут же уехал обратно, на фронт. Кто  знает,  из  чего  образуется “Я”. Думаю,  что  многоезависит  от  того,  где  человек  живет. Если  бы  я  жил  не вЛенинграде,  если  бы в  детстве  жил не  у  Спасской церкви  спушками, если бы потом не на  Петроградской  стороне,  если  быперед глазами моими не  была  набережная, в гранит одетая Нева,проспекты, то  “Я”, о котором  тут идет речь, было бы несколькоиное. Автобиографии знакомых  людей  читать  интересно – видишь,как  автор представляет  себя  и свою жизнь,  а  ты знаешь  егодругим. Этой разницей можно мерить нравственность человека. Постепенно  жизнь моя  сосредоточивалась  на  литературнойработе. Романы, повести, сценарии, рецензии, очерки.  Писатель,наверное,   должен   уметь   делать   все.   В   этом   состоитпрофессионализм. Я  пытался  освоить  разные  жанры,  вплоть дофантастики. Единственное, что никак у меня не получалось, – этодраматургия. И, конечно, стихи. Но стихи – это вообще искусствоособое, ни  на что не похожее, как музыка.  А вот драматургия —это  моя  мечта. Мне перед всякой повестью  кажется,  что  надописать пьесу,  но  когда  сажусь  писать,  почему-то получаетсяпроза… Говорят, что биография писателя – его книги. Но почему-то,когда я сижу за столом,  работаю,  меня  мучает чувство утраты,мне кажется,  что  биография  моя  прерывается,  что  настоящаяжизнь,  с   солнцем,  морем,  природой,  встречами,  эта  жизньпроходит мимо, она слышна за окнами смехом детей и шумом машин.А когда я не пишу, а гуляю с друзьями, куда-то еду, я корю себяза то, что не работаю,  трачу  время впустую и т. п.  Наверное,такое противоречие  неизбежно,  но  оно доставляет немало горя,оно портит жизнь. Не хочется работать за счет  жизни, лучше всеже жить за счет работы, потому что жизнь – она выше, она дороже.Ну еще  одна книга  – говорю я себе, —  что от этого изменится?Доказываю себе, что ничего, – и тем не менее сажусь писать. 1980 год.